Истинноверующий

Эрик Хоффер

Часть четвёртая. Начало и конец

Глава XVI. Фанатики

110

Когда назрел момент, только фанатик может разбудить подлинно массовое движение. Массовое недовольство, вызванное воинствующими «людьми слова», без фанатика остается ненаправленным и может вылиться только в бессмысленный бунт, который легко подавить. Без фанатика начатые реформы, даже очень крутые и решительные, не меняют старого образа жизни и всякая перемена государственной власти обычно сводится только к переходу правления от одних «людей действия» к другим. Без фанатика, видимо, действительно новые начинания невозможны.

Когда старый порядок начинает распадаться, многие из горластых «людей слова», которые так давно молились о наступлении таких дней, падают духом; первые признаки анархии пугают их насмерть. Они забывают все, что говорили о «бедном простом народе», и бегут просить помощи у сильных «людей действия» — у монархов, генералов, администраторов, банкиров, землевладельцев, — бегут к тем, кто умеет обращаться с чернью, умеет сдерживать подступающий хаос.

Фанатик совсем иной. Хаос — его стихия. Когда старый порядок начинает трещать, фанатик, очертя голову, бросается в борьбу, чтобы покончить с ненавистным настоящим. От вида конца мира он приходит в восторг. Долой реформы! Все существующее — хлам, и какой смысл этот хлам реформировать. Свое стремление к анархии фанатик объясняет внешне весьма правдоподобным утверждением, что никакого нового начинания быть не может, пока на земле старый беспорядок. Испуганных, (164:) оставшихся еще «людей слова» он отталкивает в сторону, хотя продолжает превозносить их доктрины и изрекать их лозунги. Только фанатик знает сокровенное стремление масс к действию: стремление к взаимному общению, к сплоченным рядам, к растворению проклятого индивидуализма во славу великого могучего целого. Парадом начинает командовать будущее, и горе тем, кто — в самом ли движении или вне его — цепляется за настоящее.

111

Откуда берется фанатик? Большей частью из рядов нетворческих «людей слова». «Люди слова» делятся на две группы: на тех, кто находит удовлетворение в творческой работе, и на тех, кто его не находит. Творческий «человек слова», как бы резко ни критиковал и ни высмеивал существующий порядок, по сути, привязан к настоящему. У него желание исправить, а не разрушать. Когда массовое движение целиком попадает в его руки, он делает его более мягким. Намеченные им реформы — неглубокие, и жизнь движется без неожиданных остановок. Такое движение жизни возможно только тогда, когда нет анархических действий масс, которые немыслимы, потому что старый порядок уступает без борьбы или потому, что «люди слова» соединились с сильными «людьми действия» в момент, когда угрожал разразиться хаос. Когда же борьба со старым порядком принимает ожесточенный и хаотический характер и победа над ним может быть одержана с помощью тесной сплоченности и самопожертвования, тогда творческий «человек слова» обычно выбрасывается вон и дело переходит в руки нетворческих «людей слова», — в руки вечных неудачников, фанатично отрицающих настоящее1.

Человек, имеющий желание написать великую книгу или великую картину, или создать архитектурный (165:) шедевр, или стать великим ученым, но в то же время знающий, что свое сокровенное желание он не выполнит во веки вечные, — такой человек не может найти покоя в любом прочном общественном строе — старом или новом. Он видит, что жизнь его непоправимо исковеркана и в мире тоже всегда что-нибудь не так. Только в хаосе он чувствует себя как дома. Даже тогда, когда он подчиняется железной дисциплине или когда навязывает её другим, — он только подчиняется инструменту для постоянного изменения и становления или сам создает такой инструмент. Только занимаясь переменой, он ощущает свободу и чувствует, как растет и развивается сам. А так как он никогда не может быть доволен самим собой, то боится всякой определенности и прочного порядка вещей. Марат, Робеспьер, Ленин, Муссолини, Гитлер — выдающиеся примеры фанатиков, вышедших из среды нетворческих «людей слов». Петер Вирек указывает, что у большинства нацистских главарей были неудовлетворенные художественные и литературные амбиции. Гитлер пробовал заниматься живописью и архитектурой, Геббельс пробовал драму, роман, поэзию, Розенберг — архитектуру и философию, Бальдур фон Ширах — поэзию, Функ — музыку, Штрейхер — живопись. «Почти все были неудачники, не только в смысле обычного успеха, но и в смысле собственной художественной оценки». Их художественные и литературные амбиции «вначале были гораздо глубже, чем их политические амбиции: их художественные амбиции были интегральной частью их личности»2.

Творческий «человек слова» в атмосфере активного движения чувствует себя неловко. Он чувствует, что водоворот движения и разгоревшиеся страсти подрывают его творческую энергию. Пока он чувствует в себе творческий поток, он не найдет удовлетворения в руководстве миллионами людей и в одержании политических (166:) побед. Вот почему, как только движение становится на колеса, творческий «человек слова» сам добровольно уходит или его устраняют. Более того, поскольку настоящий «человек слова» не может искренне и долго подавлять свои критические способности, он неизбежно попадает в еретики. Таким образом, если творческий «человек слова» не задушит новорожденное движение в союзе с «людьми действия» или если сам не умрет в нужное время, то он, наверно, кончит в одиночестве, или в ссылке, или под пулями у стенки.

112

Для развития массового движения фанатик опасен тем, что не может остановиться. После победы, когда новый порядок начинает выкристаллизовываться, фанатик превращается в элемент напряженности и разложения на составные части. Вкус к сильным ощущениям гонит его на поиски тайн, еще не разгаданных, секретных дверей, еще не открытых. Он продолжает тянуться к крайностям.

Таким образом, буквально на следующий день после победы большинство массовых движений оказываются в тисках разногласий. Страстность, находившая себе выход вчера в борьбе не на жизнь, а на смерть с внешним врагом, начинает проявляться в ожесточенных диспутах и фракционной борьбе. Выработалась привычка ненавидеть, и, когда для уничтожения не остается под рукой внешних врагов, фанатики обрушивают свою ярость на других. Гитлер — сам фанатик — с точностью ставил диагноз умонастроений фанатиков, замышлявших против него заговор в рядах национал-социалистской партии. После чистки Рема в 1934 году в приказе новому начальнику штурмовых отрядов Гитлер говорит о тех, кто не желал остановиться: «...Не сознавая этого, они нашли в нигилизме конечное исповедание веры... Их (167:) беспокойство и тревога могут удовлетвориться только в конспиративной деятельности ума, в постоянных интригах против любого существующего порядка, каким бы он ни был»3. Как это часто случалось с Гитлером, его обвинения по адресу противников (как внутри рейха, так и вне его) часто были откровениями. Он сам, особенно в последние дни, находил в нигилизме свою «последнюю философию и свое прощальное слово»4.

Если дать фанатикам волю, они могут расколоть движение, вызвать схизмы или ереси, угрожающие его существованию. Даже когда фанатики не содействуют разногласиям, они все еще могут разрушить движение, увлекая его включиться в неосуществимое. Только появление практичного «человека действия» может спасти достижения движения. (168:)

Глава XVII. Практичные «люди действия»

113

Дорогу массовому движению прокладывают «люди слова», осуществляют движение фанатики, закрепляют «люди действия».

Для движения выгодно, да, пожалуй, и необходимо для его продолжения, чтобы эти роли выполняли разные люди — один за другим по порядку. Когда случается, что движение с его зачатия до зрелости возглавляется одним и тем же человеком или одними и теми же людьми (или людьми одного и того же типа), то движение обычно кончается крахом. Фашистское и нацистское движения не имели последовательного изменения в руководстве и оба окончились катастрофой. Фанатизм Гитлера, его неспособность остановиться, неспособность к роли практичного «человека действия» погубили движение. Умри Гитлер в середине 1930-х годов, — движение, без сомнения, возглавил бы «человек действия» типа Геринга и движение выжило бы.

Существует, конечно, возможность перемен в характере вождя: «человек слова» может превратиться в настоящего фанатика и практичного «человека действия». Но, как показал опыт, такие метаморфозы бывают обычно временными: рано или поздно он превращается в того, кем был с самого начала. Троцкий был типичным «человеком слова» — тщеславным, блестящим индивидуалистом до мозга костей. Катастрофическое крушение Российской империи и могучая воля Ленина привели Троцкого в лагерь фанатиков. Во время гражданской войны он проявил необыкновенные таланты организатора и военачальника. Но когда в конце гражданской войны (169:) напряжение спало, Троцкий снова стал «человеком слова» — без жестокости, без подозрительности, с расчетом на слово, а не на грубую силу и позволил хитрому фанатику Сталину устранить себя.

Сам Сталин — комбинация фанатика и «человека действия» с преобладанием черт фанатика. Его грубые, с тяжелыми последствиями ошибки — бессмысленная ликвидация «кулаков» и их потомства, террор «чисток», пакт с Гитлером, бестактное вмешательство в творчество писателей, художников и ученых, — все это грубые ошибки фанатика. Пока фанатик Сталин у власти, очень мало шансов на то, что русские вкусят прелести жизни.

Гитлер тоже был главным образом фанатиком, и этот фанатизм свел на нет его удивительные достижения как «человека действия».

Существуют, конечно, такие редкие вожди, как Линкольн, Ганди, даже как Ф. Д. Рузвельт, Черчилль, Неру: они, не колеблясь, запрягли в колесницу «священного дела» и голод, и страх людей, но в отличие от Гитлера и Сталина или даже в отличие от Лютера и Кальвина1 они не поддались искушению использовать души недовольных для строительства нового мира. Уверенность в собственных силах этих редких вождей происходит от веры в человечество, — и она сливается с этой верой воедино, ибо они знали или знают, что никто не может быть достойным человеком, если сам не уважает человеческого достоинства.

114

«Человек действия» спасает движение от убийственных противоречий и безрассудства фанатиков. Но его появление в роли руководителя движения обычно означает конец динамичной фазы движения. Война с настоящим закончена. Истинный «человек действия» стремится уже не к обновлению мира, а к обладанию им. Движущими (170:) силами движения в его активной фазе были протест и стремление к коренной перемене; в своей конечной фазе движение занято главным образом администрированием и сохранением достигнутой власти.

С появлением на сцене «человека действия» взрывчатая сила движения бальзамируется и скрепляется священными установлениями. Религиозное движение кристаллизуется и каменеет в церковной иерархии и ритуалах; революционное — в органах бдительности и администрации; националистическое — в правительственных и патриотических учреждениях. Основание церкви означает конец проповеднического духа; органы восторжествовавшей революции ликвидируют революционный дух и революционную методику; правительственные учреждения новой или возрожденной нации кладут конец шовинистической воинственности. Учреждения замораживают формы для объединенного действия. После оформления единого коллектива предполагается, что действовать он будет как один человек: до своего оформления, до своего узаконения коллектив состоял из людей, добровольно вошедших в него, но после оформления коллектив стал состоять из разных людей. Их объединяет уже только общая принадлежность к коллективу и общее нерассуждающее послушание — всякая личная непосредственность кажется подозрительной, и потому долг ценится выше преданности.

115

Главная забота «человека действия» после того, как он взял в свои руки руководство восторжествовавшим движением, — закрепить единство и сохранить самопожертвование участников движения. Его идеал — автоматически работающее компактное могущественное целое. Для достижения этой цели полагаться на энтузиазм нельзя, ибо энтузиазм — это нечто эфемерное и (171:) непостоянное. Метод убеждения тоже ненадежен. Поэтому «человек действия» приходит к выводу, что полагаться надо главным образом на принуждение и муштровку. Он считает, что утверждение «все люди — трусы» более подходяще, чем «все люди — дураки». По словам сэра Джона Майнарда, «человек действия» предпочитает строить новый порядок скорее на шеях людей, чем в их сердцах2. Настоящий «человек действия» — это не человек веры, а человек закона. Тем не менее он благоговеет перед огромными достижениями непосредственной веры в ранний период движения, когда словно из ничего на свет появилось могучее орудие власти. И так как память обо всем этом очень жива, «человек действия» делает все, чтобы в новых учреждениях власти сохранить внушительный фасад веры, и поддерживает беспрерывный поток пламенной пропаганды, хотя на самом деле полагается больше на убедительность силы. Его приказы и постановления излагаются старыми словами веры, старые формулы и лозунги не сходят у него с языка, символы веры тщательнейшим образом сохраняются, и им положено поклоняться. «Люди слова» и фанатики — участники движения раннего периода — канонизируются. И хотя стальные руки принуждения дают о себе знать повсеместно и во всем: делается ударение на послушание в плане дисциплины, благочестивые фразы и горячая пропаганда придают принуждению видимость убеждения, а привычке — видимость добровольности.

Новый строй всячески представляется как великое завершение надежд и борьбы раннего периода движения. Чтобы придать новому порядку крепость и долговечность, «человек действия» широко пользуется заимствованными методами. Заимствует он отовсюду: и из близкого и далекого, и от друзей и врагов. Он даже обращается к прошлому и порядку, свергнутому его движением, и широко пользуется многими старыми (172:) методами для сохранения режима, тем самым невольно устанавливая связь с прошлым. Приемы абсолютной диктатуры очень характерны для этого этапа движения и являются не столько методом, сколько жаждой власти. Ви-зантизм в движении обычно встречается дважды: при подъеме и в период упадка. Он является выражением желания добиться устойчивых форм и может быть применим для того, чтобы придать форму бесформенному или чтобы удержать вместе то, что распадается на части. Непогрешимость папы римского была предложена Ири-неем во II веке — в самом начале папства и потом папой Пием IX уже в 1870 году, когда папство, казалось, было на краю ликвидации.

Таким образом, порядок, создаваемый «человеком действия», — работа лоскутная, вроде лоскутного одеяла. Сталинская Россия состоит из лоскутов большевизма, царизма, национализма, панславизма, диктатуры, из заимствований у Гитлера и монополистического капитализма. Гитлеровский Третий рейх был конгломератом из национализма, расизма, пруссачества, диктатуры и заимствований у фашизма, большевизма, синтоизма, католицизма и древнего иудаизма. Христианство — то же самое: после конфликтов, распрей и раздоров первых пяти веков выкристаллизовалось в единую авторитарную церковь и стало лоскутной смесью из старого и нового, из заимствований у друзей и врагов. Христианство скопировало свою иерархию с бюрократического аппарата Римской империи, частично переняло античный ритуал, разработало положение об абсолютном вожде и делало все возможное, чтобы усвоить все существующие элементы жизни и власти3.

116

Под руководством «человека действия» массовое движение перестает быть убежищем от агонии и тяжести (173:) индивидуального существования, а становится средством осуществления стремлений честолюбивых. Движение начинает сильно привлекать людей, захваченных своей личной карьерой, а это ясно указывает на крутую перемену в характере движения и на то, что оно примирилось с настоящим. Ясно, что наплыв «карьеристов» ускоряет превращение движения в предприятие. Гитлер, у которого было ясное представление о ходе движения в целом, когда он еще нянчил свое детище, национал-социализм, — предупреждал, что движение может сохранить свою силу лишь до поры, пока оно ничего не может предложить в настоящем, а только «честь и славу в глазах потомков», но когда оно наводнено людьми, которые хотят извлечь из настоящего как можно больше, то «миссия такого движения кончена»4.

Что касается неудовлетворенных, то движение в этой стадии заботится о них, но не затем, чтобы пользоваться их недовольством в смертельной борьбе с настоящим, а в целях примирить их с настоящим и сделать их терпеливыми и послушными. Движение предлагает неудовлетворенным надежду на далекое будущее, мечту-видение5. Таким образом, в конце своего активного периода движение превращается в орудие власти для преуспевающих людей — с одной стороны, и в опиум для народа — с другой. (174:)

[Оглавление] [Предисловие] [Глава I] [Глава II] [Глава III] [Глава IV] [Глава V] [Глава VI] [Глава VII] [Глава VIII] [Глава IX] [Глава X] [Глава XI] [Глава XII] [Глава XIII] [Глава XIV] [Глава XV] [Глава XVI] [Глава XVII] [Глава XVIII] [Примечания]