«Вначале было Слово». Именно в распространении «Слова» или слов черпает силу религия. Человек вырвался вперед в процессе эволюции потому, что научился использовать свой сложный мозг, чтобы мыслить, запоминать и предвидеть будущее. Мы мыслим символами (словами), которые с помощью правил сочетания (грамматики) образуют язык. Способность мыслить символами и общаться на уровне символов стала тем эволюционным рубежом, перейдя который люди стали людьми.
Знание — сила, но еще более важная сила — язык. Именно благодаря словам создается, сохраняется и передается культура, поэтому слова — это то, что создает общее умонастроение, определяющее характерное для данной культуры восприятие реальности. Более того, слова побуждают людей к действию, воспламеняя чувства предвидением успеха. Все исторические преобразования предваряют новые идеи, новые мысли, облеченные в слова. Поведение человека неотделимо от символов, формирующих его культурную среду, его мировоззрение. Огромное разнообразие человеческих общественных систем по сравнению с такими же системами других общественных животных стало возможным только благодаря языку. (360:)
С властью, которую дает язык, тесно переплетена способность к абстракции. Может показаться, что рассуждения о способности ума к абстрактному мышлению к теме не относятся. Однако абстракции не только влияют на нашу повседневную жизнь, но и являются одним из важных источников власти. Каждое мировоззрение определяется собственной системой абстракций, и не случайно именно они используются для контроля над людьми. Религии создали наиболее мощные, убедительные и долговечные системы абстракций — системы, которые и по сию пору лежат в основе морали даже самых далеких от религии сообществ. В этой главе показано, как эволюция абстракций позволила религиям усилить свое влияние, сделав мораль более абстрактной, и как путем изменения системы символов можно воспитать неавторитарный подход к морали.
Нарицательное существительное «тигр» представляет собой абстракцию, включающую в себя всех конкретных тигров путем выделения общего и важного для них и отбрасывания того, что кажется несущественным (размер, окрас, пол и т.д.). Одно из философских значений глагола «абстрагироваться» — не принимать во внимание. Таким образом, абстрагируясь, мы не принимаем во внимание все, что является несущественным для смысла данного слова, то есть все индивидуальные особенности. По мере расширения круга игнорируемых особенностей уровень абстракции повышается: слово «животное» пренебрегает весьма большим числом особенностей и потому является более общим, чем слово «тигр». Тигр, как и любое имя нарицательное, обозначает абстрактный класс, куда, в данном случае в качестве членов, входят отдельные особи. Используя это слово, мы прибегаем к абстракции, а способность к абстрагированию значительно усиливает нашу власть. Теперь мы можем попросить других помочь нам охотиться на тигров или защитить от них.
Изобретение земледелия привело к одному из величайших скачков в истории человечества: люди получили возможность накапливать и хранить запасы пищи. Это имело колоссальные последствия. Человек освободился от необходимости непрерывно добывать пищу, перед ним открылся простор для специализации, то есть возможность заниматься разными видами деятельности. В результате стало возможным накапливать излишки продуктов питания и других (361:) ценностей и торговать ими. Тот, кто «владел» излишками или, точнее говоря, контролировал их использование и распределение, приобретал значительную власть над другими людьми. Если у меня избыток пищи, а у тебя — недостаток, то я могу «заплатить» тебе ею, чтобы ты сделал все, что мне нужно (в том случае, если я достаточно силен, чтобы не позволить тебе отнять её у меня). Есть и иная возможность: я могу «нанять» людей, чтобы они меня защищали. Осталось сделать всего один маленький шаг, чтобы понять: иерархии власти позволяют одному человеку (или небольшому числу людей) контролировать всех остальных. С возникновением системы накопления иерархическое построение властных структур, когда на вершине пирамиды власти стоит авторитет, стало новым принципом организации общества. Оно пришло на смену традициям более ранних эгалитарных сообществ, в которых группа была единым целым.
Для успешного функционирования иерархии необходимы все более высокие уровни абстракции. И дело не только в том, что концепция иерархии сама является абстракцией. Появилась необходимость выделять людей в отдельные категории — классы и касты, в свою очередь тоже являющиеся абстракциями. Накопление повлекло за собой специализацию, а вместе с ней и резкое повышение значимости ролей. Отождествление человека с ролью — это абстракция. Мы предполагаем, что создание иерархий, отдавших власть в руки относительно небольшого числа людей, было быстрым (а возможно, и неизбежным) путем к значительному усилению превосходства человеческого рода. Сложное разделение труда для выполнения, разных задач требовало обязательной координации. Кроме того, должен был существовать способ обеспечить такое положение, чтобы каждая специальность, необходимая обществу, приобреталась на длительный срок. Авторитарная иерархия в сочетании с самодостаточными системами веры была, вероятно, самым простым и быстрым способом обеспечить сплочение и контроль, необходимые для появления более сложных типов общественного строя.
Таким образом, накопление обусловило необходимость усложнения абстракций, что, естественно, потребовало дальнейшего усиления власти. Прежде всего, нужно было учитывать накопленное. Появление счета, а потом и математики позволило людям манипулировать абстрактными символами, которые можно было использовать и для других, более широких целей. Генерал мог сказать своему (362:) королю: «Чтобы выиграть войну, мне нужно еще 2000 солдат», после чего король призывал под свои знамена 2000 молодцов. Эйнштейн, оперируя предельно абстрактными понятиями, смог прийти к выводу, что материя и энергия (также являющиеся абстракциями) взаимосвязаны и преобразуемы. Результатом этого открытия стал «атомный век», когда власть не просто усилилась до небывалых пределов, но изменился сам способ её использования.
Историю человечества можно рассматривать с точки зрения реализации все более усложняющихся абстракций. Соответственно, требовались все более квалифицированные специалисты, способные истолковывать эти абстракции и манипулировать ими в самых разнообразных сферах: в религии, науке или на бирже. Ценность — это абстракция. Придание символической ценности металлам, камням, монетам, бумажным деньгам, кредитным карточкам, акциям и облигациям подразумевает использование все более высоких уровней абстракции для обеспечения все более сложных форм обмена. Таков еще один способ достижения власти. Законы природы — это абстракции, так же как понятия добра и зла, моральные устои и мировоззрения — все, что регулирует человеческие взаимоотношения. Правила, так же как и культурные роли, — это тоже абстракции.
Сила абстракции определяется её уровнем: чем он выше, тем более широкий круг частных случаев она охватывает. Неудивительно, что религии черпали силу в священных символах и образах божественного присутствия. Постепенно религиозные символы становились все более абстрактными, обретая способность подчинять себе новые области неведомого, а также становиться основой все более абстрактной морали, которая могла контролировать все большее количество людей. Мораль нуждается в определенной системе взглядов, способной объяснить, почему все устроено именно так, а не иначе, и почему люди должны воспринимать моральные нормы всерьез. По мере того как взаимодействие между людьми все больше усложняется, мировоззрение должно становиться все более абстрактным, чтобы справляться с возникающими сложностями.
Религии — это самые древние, самые консервативные и долговечные системы символов. Их мифы, образцы для подражания и моральные заповеди глубоко укоренились в культуре. Каким бы далеким от религии ни казалось общество, религиозное наследие по-прежнему оказывает влияние на его мировоззрение и ценности. Если (363:) какая-либо из господствующих религий начинает терять авторитет, это чревато серьезными историческими изменениями. Их следствием становится борьба между старым и новым за право контролировать системы символов — борьба между фундаменталистами, ревизионистами, сторонниками отделения церкви от государства и пророками всех мастей. На протяжении веков подобные столкновения случались не раз[1].
Эта глава посвящена эволюции абстракции в религии и её влиянию на общество. Мы ограничимся только четырьмя главными, на наш взгляд, этапами осмысления духовного и рассмотрим анимизм, политеизм, западный монотеизм и восточную концепцию Единства. Мы не пытаемся изобразить историю религиозной абстракции в виде четкой эволюционной прямой. Начало подлинной эволюции религиозной мысли теряется во мгле истории. Однако мы исходим из того, что появление абстракций высших уровней было бы невозможно без существования более простых символов, на которых они могли бы основываться. Эйнштейн оперирует более абстрактными понятиями, чем его предшественники, но для построения своей теории он должен был опираться на созданные ранее абстрактные категории материи и энергии. Точно так же, прежде чем человек пришел к монотеизму, в его сознании уже должны были существовать боги политеизма. Это не значит, что указанные этапы всегда следуют друг за другом в строгом порядке: какой-то из низших уровней может быть пропущен благодаря контакту с более высоким уровнем.
Попробуем вкратце охарактеризовать каждую ступень.
1. Анимизм видит в силах природы и природных объектах отдельных духов, благодаря чему вся природа воспринимается в какой-то мере одушевленной и исполненной смысла[2]. Считается, что духи, эти своенравные создания, действительно живут в ветре, дереве, горе, огне, медведе и т.д. Племенные или шаманские «природные религии» даже в наше время сохраняют анимистический оттенок.
2. Политеизм признает множество духов или богов, представляющих собой природные силы высшего порядка. Хотя считается, что они контролируют природу или воздействуют на неё с какой-то обособленной, вышестоящей позиции (во всяком случае, по (364:) сравнению с анимизмом), они по-прежнему глубоко связаны с природой. Здесь назревающее противопоставление мира духовности миру природы все еще остается частичным и размытым. (Окончательно, хотя и несколько по-разному, этот дуализм проявился в западном монотеизме и восточной идеологам Единства.)
3. Монотеизм выдвигает идею существования одного-единственного всемогущего Бога, который не только является творцом и повелителем природы (и всего остального), но и коренным образом отличается от нее. Здесь дуализм, заключающийся в отделении духа от природы, становится абсолютным.
4. Восточная идеология Единства рассматривает дух как нечто недифференцированное и нелокализованное. Истинной реальностью считается единство всего сущего. Дуализм в отношении к духу и природе возникает либо из-за того, что природа, материя и сама жизнь объявляются иллюзией (майя), либо в результате того, что природе придается статус более низкого уровня реальности.
В этой книге мы опустили целый ряд более мелких, второстепенных стадий, переходов, переплетений и различий в процессах становления основных религий. Если принять во внимание, что любая религиозная мораль исходит из неизбежности воздаяния за совершаемые поступки, становится понятно, почему религия — это та область, где люди особенно склонны подстраховаться. Это превращает её в самую консервативную сферу культуры, так что возникающие новые религиозные формы часто просто накладываются на уже существующие. Вот почему в современных религиях — иудейско-христианской, мусульманской, индуистской и буддийской — все еще можно обнаружить остатки анимизма и политеизма[3].
Вероятнее всего, люди очень рано стали считать, что природные силы действуют преднамеренно, с определенной целью — это объясняется склонностью ума везде искать сходные причины. А отсюда совсем недалеко до веры в то, что силы природы и природные объекты (солнце, погода, животные, скалы, деревья и т.д.) служат (365:) вместилищами духов. Когда люди «заселили» невидимыми силами или духами всю природу, различия между «естественным» и «сверхъестественным» почти стерлись. Духи деревьев были частью деревьев, дух ветра странствовал вместе с настоящим ветром и т.д.
Анимизм возник в те времена, когда люди практически не имели возможности контролировать природу и были беззащитны перед её силами, задававшими ритм их жизни. Анимистическое мировоззрение отчасти было способом установить некое равновесие сил между людьми и другими составляющими природы. Сама суть анимизма свидетельствует о том, что люди воспринимали себя как животных среди других животных, как силу среди других сил, с которыми необходимо считаться. Люди чувствовали себя частью природы, причем частью неотъемлемой и уязвимой, и испытывали страх и благоговение перед её тайнами и мощью. Наделяя силы природы определенным смыслом, люди как бы получали возможность до некоторой степени влиять на природные явления посредством магических и умиротворяющих действий и ритуалов. Потребность в этом понятна — жизнь людей слишком сильно зависела от таких природных явлений, как снег, дождь, огонь и т.д.
Мы полагаем, что в эпоху раннего анимизма природа еще не понималась как абстрактная идея, поэтому использовать понятие «поклонение природе» можно только с позиций современного мировоззрения. До тех пор, пока природу не противопоставляют чему-то другому, например, культуре или сверхъестественному, это понятие не имеет смыслового значения. Само поклонение также подразумевает более осмысленное отношение к божественному, при котором священное в какой-то мере выделяется из природы, попадая в категорию «Иное»[4].
В отличие от более поздних символов, которые стали олицетворять собой качества, абстрагированные от природы, анимистические символы, по-видимому, рассматривались как дополнение к тому, что изображали, а следовательно, обладали той же сущностью или подлинностью, что и сам объект. Например, вероятнее всего, считалось, что пещерные изображения животных обладают магической связью с самими животными, так же как имена в каком-то смысле были частью (а не просто заменой) сущности и силы своих носителей. Мы согласны с распространенным мнением, что анимистические (366:) символы, как изображения, так и имена, считались наделенными благожелательными магическими силами, которые можно было привести в действие, вступив в контакт с этими символами. Достаточно было нарисовать стрелу, пронзающую изображение животного, чтобы это помогло его убить; достаточно узнать имя человека, чтобы обрести некоторую власть над ним[5].
Первым и, возможно, самым важным шагом на пути становления религии было превращение «духов» (невидимые силы природы) в богов путем абстрагирования, то есть отделения их от природы и придания им облика и индивидуальности, иными словами — самостоятельного существования. Это привело к рождению политеизма — мировоззрения, через которое прошли все древние цивилизации. Возникло представление, что за ветром, например, скрывается некая сила, сотворившая все ветры. Таким образом, от стихии ветра абстрагировался бог ветра, управлявший ею, но вовсе не обязательно присутствовавший в каждом отдельном ветре. Различие между «скрывается за чем-то» и «скрывается внутри чего-то» может показаться весьма незначительным, но именно здесь проходит водораздел, позволивший религии создать поклонение и контроль. Между попыткой умилостивить и контролировать бога ветра и сам ветер есть существенная разница. Как только бог абстрагируется от своей стихии, его обязательно начинают наделять человеческими или сверхчеловеческими чертами (в том числе и полом). В этом случае легче понять его побуждения. Кто знает, что на уме у своенравного ветра? Зато бога ветра мужского пола может интересовать то же, что и всех мужчин: секс, девственницы, еда, богатство, власть, поклонение. Поэтому, чтобы добиться его расположения, можно принести ему жертву, а о его потребностях узнать через жрецов.
Различие между «за» и «в» содержит в себе первые ростки будущего раскола между естественным и сверхъестественным, между материей и духом. В эпоху раннего политеизма .было положено начало разделению на священное и мирское, когда в процессе абстрагирования священного от природы произошел перенос основного смысла жизни за пределы самой жизни.
Боги и богини, созданные в процессе первых религиозных абстракций, были совершенно конкретными, то есть абстрагированные от природы качества воплощались в священных персонажах, (367:) наделявшихся человеческими свойствами и человеческим обликом или обликом животного, но с человеческой сутью. Потом эти персонажи досконально воплощались в росписях и скульптурах. Как только бог получал конкретную форму, его можно было связать с определенным местом. Считалось, что ранее божества обитали в особых святых местах, а позже — в посвященных им храмах, в виде идолов. Как только их местонахождение становилось известно, возникала возможность обращаться непосредственно к ним, используя подношения, жертвы, ритуальные и культовые обряды. Хотя боги стали олицетворять собой иной порядок бытия, они все еще оставались тесно связанными с природой. Они жили в природе — на земле, на небе, в воде, в подземном мире — и проявлялись в природных явлениях.
Во времена политеизма считалось, что боги ведут себя почти как люди, разве что обладают большей мощью и необыкновенными качествами. Наделение богов конкретными чертами подразумевает такой уровень абстракции, когда эти черты проявляются более ярко, чем у обычных людей (что и делает их богами). Творимые по образу и подобию человека, божества могли проявлять жалость, сострадание, гордость, гнев, мстительность, похотливость, родительскую любовь и т.п. Как и люди, они могли быть капризными, склонными оказывать покровительство или ненадежными. Считалось также, что они соперничают друг с другом, зачастую прибегая при этом к не очень-то честным приемам. Таким понятным и доступным божествам легче поклоняться, приносить жертвы и возносить хвалы, их легче ублажать и уговаривать, их легче винить. И, что важно, теперь для прямого контакта с ними можно использовать язык — в виде молитв, гимнов, плачей, обетов и т.д. При этом некоторые особые слова начинают возводиться в ранг священных.
Мы рассматриваем главным образом политеистические религии древнего Ближнего Востока (Шумера, Месопотамии, Египта), где зародилась письменность. С её возникновением процесс абстрагирования ускорился, поскольку стало возможным совершенствовать и развивать уже существующие концепции. Кроме того, «начертанное слово» позволяло контролировать большее число людей, распространяя среди них божественные повеления. Политеистические культы, как правило, обладали обширным пантеоном богов (в Древнем Египте их насчитывалось более двух тысяч), каждый из которых обладал своими возможностями, обязанностями и целями. В (368:) современном понимании ближневосточные божества представляли собой владык, чьи храмы были мощными, независимыми экономическими подразделениями — обширными владениями, где порой трудились тысячи человек и где создавались и распределялись продукты питания и другие средства существования. Считалось, что люди созданы для единственной цели: служить богам, освобождая их от физического труда. Симбиотические отношения хозяин-слуга стали отражением ранней городской иерархии. Боги зависели от людей, удовлетворявших их очень схожие с людскими повседневные потребности (в еде, одежде, омовении и т.д.), люди же зависели от богов, обеспечивавших как их личное благосостояние, так и благосостояние государства. Ничего нельзя было сделать без благоволения божества. Служение стало необходимым условием обретения божественной милости.
Абстракции раннего политеизма обладали конкретностью в самом что ни на есть буквальном смысле этого слова — люди поклонялись идолам (статуям, изображениям), считая, что в них на самом деле обитают божества. Когда богов много, единственная возможность отличить их друг от друга — наделить их различными характерными чертами. Эти черты можно изобразить, и тогда картина или статуя легко превращается во вместилище божества. От ранних анимистических амулетов и росписей до идолопоклонства — всего один шаг. Объекты поклонения в обоих случаях воспринимались как нечто «реальное», а не просто как некий символ. Но если наскальная роспись, как полагали наши предки, имела магическую связь с настоящим животным (а позже, вероятно, с его духом), то идол уже воплощал абстракцию, идею, но благодаря ему символ как бы оживал. Серьезным недостатком таких конкретных абстракций была необходимость охранять идола, потому что в случае его захвата или уничтожения божественная защита оказывалась утраченной, что подрывало моральный дух поклонявшихся ему людей.
Абстракции политеизма способствовали чрезвычайному росту могущества правителей, поскольку государь как жрец высокого ранга становился посредником в общении с богами или (как египетские фараоны) сам считался настоящим божеством. Ранний политеизм положил начало длительному процессу, в результате которого создание священных абстракций перестало быть делом простых людей. Государственные религии, непременным компонентом которых (369:) стали официальные посредники между людьми и богами, породили класс религиозных профессионалов, хранителей Слова, — только они одни знали, как следует обращаться к божеству. Они же обнародовали повеления богов и объявляли, какое наказание постигнет тех, кто откажется им повиноваться. Письменность была особым, элитарным достоянием специальных служителей (жрецов), которые расшифровывали и истолковывали священные тексты (а также их создавали). Когда священное слово буквально высечено в камне, оспаривать его нелегко — для этого были необходимы официальные исправленные версии, также высеченные в камне. Такие исправления позволяли реорганизовывать пантеон богов в соответствии с изменениями политической власти. Религиозная элита в союзе с правителями получила монополию на создание системы религиозных символов — основы мировоззрения, которому подчинялись все остальные системы общественных символов. Так складывалась симбиотическая связь между религиозной и политической властью, в которой религия подтверждала право правителя на власть, а правители узаконивали право религии подтверждать ее.
Иерархичность и расширение сферы светской власти получили дополнительную поддержку с возникновением новых религиозных представлений о нравственности. В анимистических культурах законы, которым подчинялось общество, проистекали из традиций, унаследованных от предков. За время долгого господства политеизма мораль все чаще искала опору в религии. Боги стали олицетворять абстрактные нравственные понятия: доброту, милосердие, справедливость, порядок, снисходительность, воздаяние и проч. Это положило начало формированию абстрактной системы морали, получившей наиболее полное развитие в главных религиях, существующих и поныне, благодаря чему они стали основой современной нравственности.
Становясь все более абстрактной, религия одновременно становилась более принципиальной. Разные принципы боролись за то, чтобы считаться главенствующими и сформировать иерархию ценностей, определив, например, чьи слова должны пользоваться наибольшим авторитетом или какие из богов самые справедливые и могущественные. Еще одним важным шагом к более высокому уровню абстракции стали поиски и осмысление некой высшей силы, стоящей за сонмом богов. В ранних мифах о сотворении мира некая (370:) потусторонняя сила, часто женская, приводила в движение все мироздание, но на этом её влияние заканчивалось. По мере милитаризации общества появилась тенденция приписывать функцию сотворения всех богов единому могучему Богу-творцу, распределившему затем между ними полномочия и сферы влияния. На этом этапе пантеон политеизма приобрел структуру божественной иерархии власти, которая не случайно напоминает королевский двор с монархом во главе.
В течение тысячелетий и боги и богини обладали одинаково широким диапазоном полномочий и не дискриминировались по половому признаку. Жрицы часто бывали столь же всесильны, как и жрецы; нередко они стояли во главе храмов, посвященных божествам мужского пола. Однако по мере усиления и укрепления ранних государств все большее влияние приобретали боги мужского пола, а вместе с ними и мужчины — священники и писцы. Это иерархическое, централизующее движение внутри религии развивалось параллельно с расширением верховной власти и укреплением того, что теперь называют патриархатом. Частично эта тенденция выразилась в замене могущественных и независимых богинь новыми верховными богами мужского пола, которые подчинили себе женские божества и низвели их до роли своих супруг и наложниц. Такой переход к господству мужской силы привел к воцарению на Ближнем Востоке иудейского монотеистического Бога, олицетворяющего мужское начало и предполагающего исключительно мужское жречество.
В ранних анимистических культурах таинство деторождения, естественно, ценилось очень высоко и даже служило объектом поклонения, поскольку являлось необходимым условием выживания. Постепенно понятие жизненной силы и общий принцип воспроизводства абстрагировались от природных процессов и приобрели сакральное значение. В условиях раннего политеизма земледельческих культур плодородие было главным священным символом, определявшим благосостояние и процветание общины. Поскольку женская детородная функция и сексуальность в смысловом отношении ассоциировались с плодородием и плодовитостью, для этих древних религий культ женщины (богини) также был основным. Благодаря этому женщины обладали определенным статусом и пользовались уважение (независимо от их реальной власти), но по мере роста милитаризации все это стало сходить на нет. (371:)
Религия по сути своей консервативна, что объясняется боязнью оскорбить невидимые силы, а также эмоциональной привязанностью к ощущению, что тебя охраняют традиционные божества. Этот консерватизм (наряду с первоначальными абстракциями, рассматривавшими женщину как созидательницу жизни, кормилицу и средство воспламенения мужской чувственности) в достаточной степени объясняет, почему женские религиозные символы, в том числе и сами богини, сохраняли популярность, в то время как в реальной жизни женщины все больше утрачивали свое положение и власть. По мере милитаризации общества женщины становились все более зависимыми, пока в конце концов законы не низвели их до положения собственности мужчины. Попутно символы, обожествляющие мужскую иерархию, одержали окончательную победу в борьбе с более сексуально равноправными символами плодородия.
Движение к более высоким уровням абстракции можно особенно наглядно проследить на примере трансформации мифов о сотворении мира. Поначалу творение, включая и сотворение космоса, связывалось с женским началом, так как способность к творчеству буквально ассоциировалась с физическим актом деторождения и таинством появления новой жизни. Мужская роль в продолжении рода еще не была ясно осознана, если понималась вообще. И поскольку плодородие признавалось качественной принадлежностью женщины, нет ничего удивительного в том, что на Ближнем Востоке женские божества были главными персонажами ранних мифов о сотворении мира.
Когда понятие «творчество» абстрагировалось от физического процесса и обрело символическую самостоятельность, представление об акте творения коренным образом изменилось: мысленное созидание стало предшествовать физическому и главенствовать над ним. Это позволило рассматривать творение как осознанный контролируемый акт, превращая его из пассивного действия в активное. Такой важнейший сдвиг нашел свое отражение в библейской фразе: «В начале было Слово». Творческое начало обрело новое место в системе символов, превратившись из таинственной и неконтролируемой физической способности — деторождения — в умственную способность, более широкую и сознательно направленную. Теперь бог-творец мужского пола мог творить все — живое и неживое — посредством символов, просто руководствуясь своим желанием. (372:)
О том, как изменились символы творения, превратившись из женских (плодовитая женщина и земля, физически осуществляющие акт творения) в мужские, написано достаточно много. Обязательным условием такого изменения должно было стать хотя бы частичное понимание роли отцовства. Творческое начало ассоциировалось теперь с плугом, фаллосом, семенем, спермой и т.д., в то время как созидательная сила женщин перестала признаваться. Материнское чрево и земля низводятся до роли пассивного вместилища животворящего семени (спермы), которое теперь почитается единственным носителем жизненной силы, духом, требующим воплощения. Впоследствии выдающийся философ древности Аристотель столь убедительно изложил эту позицию, что она оказала огромное влияние на всю средневековую мысль. Можно привести множество примеров того, как этот сдвиг отразился в религиозной мифологии. Один из самых показательных — библейское описание того, как Ева была в буквальном смысле слова сотворена из мужчины (из ребра Адама) и стала второстепенным персонажем, помощницей мужчины. В Новом Завете Бог уже со всей определенностью называется «Отцом» и выступает в роли творца всего сущего.
Абстрагирование творческого начала от физического использовалось не только для того, чтобы принизить роль женщины, но и для того, чтобы умалить значение тела, чувственности и самой природы. Человеческая сущность, в том числе и жизненная сила, абстрагировались от человека—животного, а затем превратились в феномен высшего порядка (душу). Чувственное влечение и сам половой акт (который, бесспорно, остается проявлением животной природы) стали препятствием для духовной реализации. Так родилось представление о женщине как об искусительнице, послужившей причиной «грехопадения» мужчины.
Отделение творческого начала от природы и чувственности и превращение его в абстрактный символ сопровождались разделением на священное и мирское, результатом чего явилось абстрагирование духа от природы. Конечно, само понятие природы — это абстракция, существующая только в противопоставлении культуре, которая сама является такой же абстракцией. Урбанизация углубила противоречие между понятиями «культура» и «природа», которое чрезвычайно усилилось в результате отрыва духа от природы. Мужчины стали ассоциироваться с духовностью и культурой, а (373:) женщины — с более низкой материальной, биологической и природной сферой. Этот новый метафизический раскол достиг крайнего проявления в иудейском монотеизме и был увековечен в христианстве и исламе. В христианской Троице уже и вовсе не остается места для женщины. Средневековые христиане вели дебаты относительно того, есть ли у женщины душа, и даже в наше время некоторые мусульманские секты утверждают, что женщины не имеют души и никогда не смогут попасть в рай.
Несмотря на то, что политеизм подчеркивал различие между людьми и богами, естественным и сверхъестественным, по-прежнему считалось, что боги обитают в природе. Предполагалось, что они не только непосредственно воздействуют на природу, но и являются её фактическим порождением. Боги воспринимались как некая высшая форма жизни — обособленная, но не оторванная от жизни земной. Они могли плодиться, вступать в брак, страдать от ран и иногда даже умирать. Считалось, что боги постоянно вмешиваются и в природу, и в человеческую жизнь, но при этом демонстрируют не только свою силу, но и некоторую степень зависимости от людей. В то время конфликт между духовным и мирским еще не стал абсолютным.
Способность абстрагироваться — одно из необходимых условий понимания общего в конкретных проявлениях. В этом, по сути, и заключается одно из значений термина «понимание». Основная функция религии состоит в том, чтобы объяснить неизвестное и помочь с ним справиться. Когда благодаря использованию абстракции человек стал лучше понимать природу, религии пришлось стать еще более абстрактной, дабы сохранить свое господство над миром природы. Чем лучше мы понимаем природу, скажем, грома или солнечного света, тем труднее нам поверить в существование бога грома или солнца и тем меньше мы в нем нуждаемся.
Для религии последним средством сохранения власти стало разделение космоса на две категории — естественное и сверхъестественное, что стало возможно благодаря вычленению священного из повседневной жизни. (Это не значит, что такое решение было запланировано сознательно.) Когда религиозные представления абстрагированы от действительности, их легче сохранять в неприкосновенности. Чем выше уровень абстракции, тем дальше отстоят эти принципы от конкретных событий повседневности и тем лучше защищены от посягательств на их якобы безупречную природу. Когда (374:) раскол между духовным и материальным (следовательно, между религией и природой) становится абсолютным, любой брошенный религии вызов всегда можно парировать простым заявлением, что «священное» недоступно сугубо мирскому пониманию. По мере того как характеристики священного становились все более абстрактными, увеличивался и разрыв между божеством и людьми. Его крайним выражением стала монотеистическая концепция единого всемогущего Бога, сделавшая разрыв между божественным и мирским, между Всевышним и его творением абсолютным.
Принцип иерархии (и это знает каждый генерал) — необходимое условие наращивания и успешного применения власти. Иерархическая организация божественного пантеона привела к формированию иерархической системы ценностей (по степени нравственности и добродетели). Для контроля и управления большими социальными группами с помощью государственных структур, опирающихся на принципы накопления и монархические устои, потребовалась более абстрактная религия с соответствующей абстрактной моралью. Так появилась мораль светских иерархий, объявленная священной, которая оправдывала разделение людей по классово-кастовому принципу с учетом «чистоты» и наследственного превосходства.
Религией более высокого уровня абстракции стал монотеизм, получивший распространение на Западе. Иудеи, превратив своего племенного бога из просто лучшего бога в единственного Бога, создали более универсальный абстрактный символ, ставший общепринятым и приведший к формированию новой системы понятий. Когда в XIII веке до н.э. Моисей запретил поклоняться идолам и иконам, это радикальное нововведение послужило поводом для наложения запрета на культ других божеств, укрепив тем самым основы монотеизма. Бесплотный Бог, лишенный материального облика и конкретного обиталища, обладал большими преимуществами, поскольку связь между ним и его последователями невозможно было разрушить, украв или уничтожив иконы, разгромив храм или изгнав служителей культа.
Объявив, что Бога невозможно выразить и тем боле изобразить, иудеи создали еще более абстрактный символ, который коренным (375:) образом отличался от более конкретных, человекоподобных абстракций политеизма. Такое повышение уровня абстракции позволило иудеям считать своего Бога всемогущим, в результате чего сила Слова Божьего как средства социального управления значительно возросла. Десять библейских заповедей — это не только жизненные предписания; по крайней мере первые пять из них фактически содержат требование подчиняться Богу, с указанием, какая кара ждет нарушителя (в частности, идолопоклонника) и его потомков вплоть до «третьего и четвертого колена». Постепенно ритуалы политеизма сошли на нет, хотя в Ветхом Завете Бог продолжает строго карать за идолопоклонство. Бог иудеев, хотя он и считался «непостижимым», сохранил такие человеческие эмоции, как гнев, мстительность или милосердие, а позднее (в Новом Завете) он произвел на свет сына с помощью земной женщины, как это делали боги политеизма.
Следуя принципу эволюции абстракции, заключающемуся в создании более прогрессивного религиозного мировоззрения, способного дать более понятное объяснение неизвестным явлениям и предложить адекватные пути преодоления жизненных проблем, монотеизм сменил политеизм, который в свое время вырос из анимизма. С ростом численности населения участились контакты между племенами и народами, у каждого из которых были свои поверья, следовательно, возросло соперничество и конкуренция мировоззрений. Для преодоления новых трудностей понадобился более высокий уровень абстракции. Представления об иерархии враждующих богов поначалу неплохо объясняли иерархические столкновения людей. Но способность данной системы мировоззрения объединить разные народы была ограничена.
Сила монотеизма заключается в его более универсальной и простой системе объяснений и трактовок видимого и невидимого мира. Он оказался способным сформировать более гибкую и устойчивую основу для взаимодействия с миром средствами морали. Монотеизм пришел на смену политеизму главным образом потому, что его Бог оказался более могущественным и всеобъемлющим, чем все боги политеизма, а концепции монотеизма более абстрактными. Политеистические мифы о сотворении мира всегда были туманными, поскольку отсутствовало понимание того, как именно бог-творец или боги-творцы могли сотворить что-то, в том числе и себя. С приходом монотеизма миф о сотворении мира обрел силу и простоту. Бог (376:) создал все потому, что обладал волей и божественной силой. А для этого было необходимо абстрактное понятие всемогущества.
Каждый из богов политеизма должен был иметь конкретные черты и собственную сферу власти, чтобы его можно было отличать от других. Монотеизм создал новое представление о власти, объединив все силы в одно абстрактное качество — всемогущество. Для того чтобы быть по-настоящему всесильным, Бог должен был также быть всевидящим и всезнающим. Кроме того, будучи началом и концом всего, он не мог быть сотворен кем-то другим, а потому ему надлежало быть вечным. Его поступки должны были восприниматься как безусловно правильные, поэтому сам он должен был олицетворять все добродетели. Именно поэтому вопрос, является ли Бог — источник всего сущего — также и источником зла, стал для монотеизма самым сложным[6]. Как бы то ни было, Всевышний представляет собой более высокий уровень абстракции.
Окончательное абстрагирование духа до уровня единого принципа способствовало усилению иерархического контроля. Это новшество сделало Слово Божье непререкаемым. Когда богов много и они соперничают между собой, ни один из них не обладает абсолютной властью карать за грехи. Их слова противоречат друг другу, поэтому всегда можно уклониться от послушания, переключившись на другого бога или поклоняясь сразу нескольким. Такие боги не могут требовать полного послушания или принуждать к нему, поскольку каждый обладает лишь своей собственной, частичной властью. Напротив, всеведение позволяет осуществлять тотальный контроль. Формула «Старший брат присматривает за тобой», доведенная до абсолюта, внушает людям уверенность, что Богу известны каждая их мысль, каждый шаг. Страх перед неотвратимой Божьей карой стал новой основой для психологического контроля, то есть контроля над сознанием. Не случайно люди, избранные для того, чтобы обеспечивать послушание Слову Божьему, облекались большой властью и авторитетом.
Мировоззрение монотеизма авторитарно по самой своей сути. Если существует некто всемогущий, то все остальные, разумеется, не только обладают меньшим могуществом, но и вообще хуже во всех отношениях. Подъем иерархии на новый уровень, где вся власть проистекает из одного источника, мог осуществиться только (377:) благодаря доведению разрыва между Богом и людьми до абсолюта. Каждый новый уровень религиозной абстракции характеризовался все большей покорностью человека и его униженностью перед лицом божества. Превращение Бога в абсолютную силу, которой надлежало слушаться во всем, способствовало развитию у людей недоверия к себе и к своим силам, а это, в свою очередь, ведет к формированию личности, легко поддающейся влиянию авторитетов и готовой следовать за теми, кто «лучше знает». А лучше знают, разумеется, хранители и толкователи священного Слова[7].
Доведя до абсолюта дуалистический разрыв между Богом и всем остальным миром, монотеизм одновременно усилил поляризацию таких парных понятий, как душа и тело, культура и природа, дух и материя, люди и животные и др. При политеизме границы, разделяющие эти понятия, были более размыты. Монотеизм же приобрел силу и привлекательность именно благодаря абсолютности, непререкаемости своих правил, беспрекословное исполнение которых призвано гарантировать безопасность, дарить надежду на будущее благополучие и способствовать сплочению общества.
На Западе многие негласно признают, что монотеизм стал значительным шагом вперед по сравнению с политеизмом. Возможно, это действительно так, учитывая, что абстракции монотеизма привели к переменам, которые в нашем представлении связаны с понятием «прогресс», — к усилению власти над людьми и силами природы, к более совершенной технологам и более сложной общественной организации. Однако вопрос о том, действительно ли монотеизм в конечном итоге принес с собой прогресс в области морали, оспаривают в первую очередь мыслители феминистского толка, связывающие монотеизм с мужским господством, а также те, кто усматривает в нем виновника утери духовной связи между человеком и природой и пренебрежения экологическими проблемами. Одно представляется бесспорным: с монотеизмом связаны самые темные страницы истории человечества. За примерами не нужно далеко ходить: это завоевание туземных племен и обращение их в рабство, инквизиция и даже нацизм.
Вопрос о том, имеет ли одно мировоззрение моральное превосходство над другим, невозможно рассматривать без учета (378:) исторической среды, в которой существуют соперничающие мировоззрения. И хотя сравнивать разные системы ценностей достаточно сложно, необходимо признать, что по крайней мере в одном важном отношении монотеизм обеспечивал реальное по тем временам моральное превосходство. Не вдаваясь в сложные проблемы, связанные с оправданием любых моральных требований, признаем тот факт, что для нас моральным превосходством обладает то мировоззрение, которое побуждает людей лучше относиться друг к другу. Так, например, система, запрещающая рабство или человеческие жертвоприношения, с моральной точки зрения превосходит ту, которая их поощряет, а потому является лучшей.
Принципиальность, как правило, считают положительным качеством, так как предполагается, что человек, следующий определенным принципам, руководствуется интересами, вытекающими не из личных соображений, а из более или менее постоянной системы ценностей. Такие люди обычно считаются более предсказуемыми и, следовательно, достойными доверия. В силу абсолютности своего авторитета монотеизм оказался способен утвердить такие моральные принципы, которым люди следовали с большей охотой, чем принципам его соперника — политеизма, не предложившего ничего похожего на последовательную этическую систему.
В мире этического произвола иудеи стали предметом восхищения благодаря своим строгим идеалам и нормам поведения — семейным и общинным. Десять заповедей четко сформулировали систему запретов: нельзя лгать (лжесвидетельствовать), воровать, убивать, прелюбодействовать, посягать на жену или собственность ближнего. Пока на передний план не выдвинулось христианство, иудаизм оставался религией, которая завоевывала все новых сторонников, распространяя свое слово и свою мораль. После вавилонского пленения иудеев в VI веке до н. э. их идея единобожия стала странствовать по миру вместе с ними. Одна из причин, почему столь многие из них добились высоких постов в бюрократических структурах тех стран, где они находили приют, заключалась в том, что правители могли им доверять. Позже это преимущество было унаследовано христианством, мораль которого основывалась на сходных принципах. Но при этом идея Спасителя и отказ от обрезания и от строгих правил в отношении пищи, на которых настаивало иудейство, сделали христианство гораздо более привлекательной религией. (379:)
Победа христианства над другими популярными в те времена культами и тайными религиями была предрешена, когда император Константин сделал его официальной религией Римской империи. Одной из наиболее вероятных причин такого выбора могло быть то, что христианство предлагало надежную систему убеждений и принципов, которую можно было использовать для укрепления этого разваливающегося, пришедшего в упадок колосса.
Монотеизм отдал силу Слова, творчества религиозных символов и абстракций, исключительно в мужские руки. В итоге это привело к десакрализации женского начала. Поскольку древние иудеи были в основном пастухами и не были тесно связаны с земледелием, плодородие не стало для них главной святыней. Как и у большинства пастушеских племен, в их религии еще до прихода к монотеизму господствовали боги-мужчины. Племенной бог иудеев, который постепенно поднялся до уровня единственного Бога, сохранил мужские черты. Даже став всеобщим и якобы недоступным для восприятия, Бог Ветхого Завета сохранил в завуалированном виде все мужские особенности. Он обращается почти исключительно к иудеям-мужчинам, заключает соглашения только с ними (в этом символический смысл обрезания), использует в качестве посредников пророков-мужчин и только на мужчин возлагает моральную ответственность. Позже, в христианской Троице, для женщины вообще не остается места: назвав Бога «отцом», его как бы «официально» объявили мужчиной.
Существует один непонятный вопрос: почему женщины «голосовали» за ранний монотеизм — неприкрыто патриархальную структуру, которая явно умалила их признанную символическую роль. Можно предложить несколько правдоподобных исторических объяснений, в том числе и то, что у них не было особого выбора. В условиях ближневосточного политеизма женщинам жилось несладко, хотя на словах поощрялся культ женского начала и женских божеств. Развивающиеся военные державы были иерархиями, жестоко использовавшими людей, в частности, рабов. Когда основой власти стало узаконенное убийство, соответствующие законы и правила постепенно настолько понизили статус женщины, что чувственность и способность к деторождению стали товаром — им пользовались и злоупотребляли. Женщину можно было убить за прелюбодеяние, тогда как насилие над ней рассматривалось исключительно как (380:) преступление против её владельца (отца или мужа). Возможно, именно по этой причине женщины могли счесть, что патриархальный монотеизм лучше выражал их интересы: в условиях его более строгих моральных законов с женщинами и детьми обращались лучше. Несмотря на то, что женщины по-прежнему оставались собственностью мужчины, десять заповедей провозглашали новые семейные ценности. Мужчины-иудеи снискали известность и уважение тем, что тщательно охраняли свои семьи. Нормы общинной жизни также предоставляли женщинам защиту. Если муж избивал жену, она могла обратиться к раввину или общине и, опираясь на закон, потребовать, чтобы мужа наказали; поэтому рукоприкладство по отношению к женам было нечастым явлением. Жестко контролируемая общинная мораль требовала проявлять заботу о членах общины и их безопасности. Присущие ей строгие общинные ценности, наряду с убежденностью, что иудеи — народ, «избранный Богом», придавали иудаизму нерушимую силу, благодаря которой он жив и поныне, по прошествии четырех тысячелетий. Впоследствии Христос, проявляя заботу о бесправных и обездоленных, объявил, что души мужчин и женщин равноценны. Даже ислам, монотеистическая религия, допускающая наибольшую дискриминацию по половому признаку, поначалу предлагала женщинам гораздо лучшее обращение, нежели то, с которым они в то время сталкивались.
Монотеизм с его абстрактным Богом сумел выдвинуть неопровержимые абстрактные принципы, применимые в любых условиях. Мы полагаем, что повсеместное распространение монотеизм получил в том числе и потому, что предлагал воплотить представление о лучшей жизни, а его универсальные ценности способствовали сплочению людей. Однако сегодня та самая авторитарная мораль, которая в прошлом казалась панацеей от всех бед, стала помехой на пути борьбы с кризисами сегодняшнего и завтрашнего дня. Упрощенное, дуалистическое мировоззрение, скрывающееся за авторитетными утверждениями, оказалось недостаточно гибким для того, чтобы справиться с разнообразными моральными проблемами, порожденными технологическим прогрессом и неконтролируемым ростом населения[8]. (381:)
Можно усмотреть интересные параллели между двумя высшими уровнями религиозной абстракции — монотеизмом и идеологией Единства. Обе эти могущественные идеологии сохранились до нашего времени и лежат в основе двух древнейших из существующих религий — иудаизма и индуизма. И брахманы (высшая каста индуизма), и иудеи считают себя избранными; и иудейский монотеизм, и индуистское Единство составляют сущность мировоззрений этих мировых религий. Иудаизм лежит в основе и христианства, первоначально бывшего иудаистской ересью, и ислама, а индуистский принцип Единства оказал большое влияние на другие восточные религии — буддизм и джайнизм.
Единство, высшая ступень религиозной абстракции, — это именно тот аспект восточной философии, который в наше время стал повальным увлечением на Западе. Древняя религия арийских завоевателей (Веды), вытеснившая местные верования, представляла собой сочетание политеизма, культа предков и ритуальных жертвоприношений, характерных для греческого и других индоевропейских религиозных направлений. Позднее (в I тысячелетии до н.э.) более развитая философия упанишад выдвинула принцип Единства, недвойственности всего сущего (адвайта). В индуизме его современным выражением стала Веданта. Это подняло уровень абстракции индуизма на тот уровень, где Брахман (Единый) объемлет все сущее. Как и в случае всех других абстракций, здесь игнорируются любые отличия, и абсолютной реальностью объявляется всепроникающая тождественность. И все же с отличиями приходится считаться, даже если принизить их значение, назвав их иллюзией (майя). С появлением абстрактного понятия «майя», которое нивелирует множественность бытия, разнообразие одновременно и принимается во внимание, и отрицается или низводится до уровня менее значимого[9].
Так индуизм, который является религией политеистической и в то же время якобы монистической, изобрел способ, чтобы «и волки были сыты и овцы целы». (Монизм утверждает, что все состоит из одной первичной субстанции.) В то время как вершину пирамиды (382:) занимала неизменная категория Единства, на более низких уровнях абстракции допускалось существование политеистического пантеона божеств. Сначала «Единое» подразделялось на три воплощения: Брахму-творца, Вишну-хранителя и Шиву-разрушителя. Сотворение, сохранение и разрушение стали абстрактными принципами, лежащими в основе «танца жизни». А из этих трех принципов возникли разнообразные проявления, которые можно было воплотить в человеческом облике и сделать предметами поклонения. Многие из них прежде были божествами местного политеизма. В этой сугубо патриархальной религии (еще одна мужская троица) существует также и женское начало в виде богинь, являющихся порождением мужских божеств. Индуизм обязан своей долговечностью тому, что он обладает привлекательностью для каждого: интеллектуалы и мистики выбирают высший уровень абстракции — Единство, остальные получают эмоциональное удовлетворение от ритуалов и поклонения одному из его проявлений — личному божеству или гуру.
Чем абстрактнее символ, тем больший диапазон явлений он может охватить. Слово «плод», например, — более абстрактное понятие, чем «апельсин». Понятие «пища» может означать как потребление материальной пищи, так и вкушение пищи духовной (насыщать может и любовь). Единство — это абстракция, которая, по определению, царит над всем и потому может объять все и вся. Единство — более высокий уровень абстракции, чем монотеизм, которому присущ изначальный дуализм: творец (Бог) и творение (все остальное).
Проще говоря, монотеизм не может вместить в себя принцип общности бытия или взаимодействовать с ним, иначе как отрицая его. Монотеистический Бог должен быть обособленным и отличным от всего остального. Единство же может вместить в себя всех богов, в том числе и монотеистического. Индуистское Единство может считать (и считает) Христа одним из многих аватара (живым воплощением божества) и тем самым включает в себя все христианство. Будда для многих индуистов также является одним из великих аватара, а буддизм — одной из индуистских сект. Подобная всеобщность Единства, способного принять под свои знамена все и вся, противоречит присущей монотеизму исключительности («Да не будет у вас иных богов, кроме меня»; «Нет Бога кроме Аллаха»). Являясь самым абстрактным из всех религиозных принципов, Единство наиболее защищено от прямых нападок. (383:)
Индуистское Единство и буддийская Пустота — это, по сути, одна и та же абстракция, в том смысле, что (Оба понятия недифференцированы и всеобъемлющи. Будда, будучи реформатором, стремился изменить структуру морали, уничтожив кастовую систему и заменив множество ведических ритуалов, дорогостоящих и недоступных для широких масс, правилами общественной нравственности. Индуистская идеология Единства делает акцент на постоянстве и выступает за упрочение кастовой системы, являющейся основой незыблемости. Буддизм же, напротив, подчеркивает всеобщую изменчивость («Все течет»). Концепция Пустоты для начала, образно выражаясь, «опустошило» Единство, упразднив богатый арсенал индуистских божеств и связанные с ними ритуалы. Это упростило метафизику и выдвинуло на первый план моральные реформы Будды. Поскольку изначальным принципом буддизма было «приятие» и поскольку Пустота может быть столь же всеобъемлющей абстракцией, как и Единство, то буддизм по мере своего распространения включил в себя существовавших ранее местных божеств и духов. Это удалось сделать благодаря сохранению характерной для индуизма многоуровневой системы понятий. (Единство главенствует над иерархией божеств, которые являются его воплощениями.) В некоторых школах буддизма лишенная формы Пустота точно так же стала заполняться иерархическими уровнями мира форм: божеств, духов, демонов и бодхисаттв.
Хотя восточные представления о космическом единстве не кажутся двойственными, скрытый дуализм в мировоззрении Единства все же присутствует. Считая единственной реальностью «единообразие», идеология Единства отбрасывает все отличия (множественность) на низший уровень. В буддизме присутствует аналогичный дуализм — между лишенной формы Пустотой и миром изменчивых форм. На смену явному монотеистическому дуализму «Бог — все остальное» пришел скрытый, более утонченный дуализм «общность — разнообразие». В монотеизме превыше всего Бог, поэтому ему следует приносить жертвы; в идеологии Единства превыше всего общность, поэтому можно пожертвовать любым проявлением индивидуальности. Обе разновидности дуализма сочетаются с моралью, оправдывающей усиление иерархического контроля[10]. (384:)
Когда один символ обладает большим могуществом, чем другой, он может его поглотить, включить в себя. Если используемый уровень абстракции перестает нас удовлетворять или внушать доверие (нередко благодаря развитию светской мысли), возникает тенденция к поиску следующего уровня. Способность восточного мировоззрения создавать более высокие уровни религиозной абстракции, легко согласующиеся с научными абстракциями, может объяснить причину популярности восточных религий на Западе. Принцип Единства — очень высокий уровень абстракции, поэтому, когда он проникает в сознание, люди зачастую стараются подвести под него свои прежние убеждения, в частности связать с Единством проповедь любви Иисуса Христа. А эзотерический мистицизм суфизма сделал попытку привнести Единство в ислам. (Исламу свойствен в высшей степени жесткий дуализм, так что суфиям пришлось стать эзотериками, дабы их не казнили за богохульство.)
Чем более абстрактным является понятие, тем выше его обобщающие возможности, но при этом оно упускает из виду частности, иногда жизненно важные. Вычленяя священное из природы, различные религии, хотя каждая на свой манер, ставят природу на весьма низкий уровень в иерархии ценностей. Иерархии — это сложные организации, имеющие четкую пирамидальную форму. Дистанцировавшись от природы, религии стали более изощренными и упрощенческими одновременно. Монотеизм объясняет все происходящее просто проявлением Божьей воли. Единство заходит еще дальше и относит разнообразие либо к разряду иллюзий, либо, в лучшем случае, к менее значимой реальности, которую надлежит преодолеть. Далее, каждая из религий разрабатывает сложные теории, космологические и теологические, призванные убедить в том, что именно в её упрощенческие объяснения необходимо верить.
Переходя от отдельных «духов», обитающих в природе, к скрывающимся за природой абстрактным принципам и силам, понятия духовности сами становятся более абстрактными. Благодаря манипулированию верой в священные символы, олицетворяющие собой новые абстракции, появилась возможность контролировать более широкие области человеческого поведения. По мере того как деятельность людей становилась более специализированной, возникла необходимость в более организованном обществе, что, в свою очередь, потребовало оправдания самого принципа его организации. (385:)
Иерархии возникающих систем священных символов отражали и оправдывали развивающиеся иерархии светской власти.
Сложные общественные иерархии нуждались в определенных механизмах внутреннего контроля, и источником для них стала религия. На Западе удерживать людей в строгих рамках помогали покорность Божьей воле и боязнь Господнего гнева. Монотеистическому мировоззрению исконно свойственна авторитарность, так как основой его непременно служат богооткровенные писания, излагающие непререкаемые правила, по которым надлежит жить. Авторитаризм ислама очевиден, если учесть, что буквальное значение слова «ислам» — покорность. На деле это означает покорность словам Бога, содержащимся в Коране. Иудейско-христианская религия также основывает свою мораль на заповедях, которым следует беспрекословно подчиняться[11].
В отличие от монотеизма, Единство не служит некоему обособленному всемогущему авторитету, который диктует человеку, каким ему надлежит быть. Поэтому авторитарные тенденции, присущие религиям, превратившим веру в «институт веры», в идеологии Единства менее очевидны. Авторитаризм Единства заключается не в конкретных правилах, а в более обобщенном абстрактном законе, утверждающем, что чем человек бескорыстнее, тем он лучше. Этот закон поддерживает еще более абстрактная сила — карма, гарантирующая, что каждый получит по заслугам. Мировоззрение Единства требует наличия некой внутренней силы, способной оперировать страхом и желанием, дабы создать мораль отрешенности, необходимую для того, чтобы внушать идею «добровольного» самопожертвования. Абстрактная система кармы весьма подходит для этой цели[12].
Восточные религии превратили божественное воздаяние и наказание в безличный универсальный закон. Поэтому на Востоке карма стала абстрактным принципом, лежащим в основе всех поступков и оправдывающим схему, по которой устроено общество. Если считать, что плоды добродетели и порока не всегда проявляются в одной жизни, получается, что они должны из жизни в жизнь накапливаться и учитываться в космических реестрах, определяя, какой (386:) будет следующая жизнь. Кроме того, карма действует подобно мосту, ведущему к весьма абстрактной цели — выходу из круговорота индивидуальных жизней и слиянию с космосом. Вот её простая формула: чем меньше вы сопротивляетесь своей карме, тем меньше кармы создаете и тем лучше вам будет.
Все главные мировые религии, сохранившиеся до наших дней, связывают окончательное воздаяние с существованием загробной жизни. Чтобы идея божественного воздаяния работала, необходимо абстрагировать от жизни нечто такое, что продолжалось бы и после смерти. Монотеизм считает земную жизнь чем-то второстепенным по сравнению с загробной, а восточные религии вообще отрицают её реальность. Перенос внимания с проблем выживания на Земле на загробную жизнь стал возможен благодаря силе абстракции, которая обеспечила человечеству больший контроль над жизнью.
Абстракция — продукт мысли, который может иметь или не иметь отношение к чему-то еще, помимо самой мысли. Можно спорить о том, что представляет собой идея кармы — отражает ли она некий действительно объективный закон или является способом, организации человеческого существования. Абстрактный моральный закон, обладающий властью карать и награждать, может вызвать у современного рационального человека больше доверия, чем антропоморфный Бог[13]. Бесспорно лишь то, что концепция кармы стала одним из самых мощных механизмов, контролирующих поведение человека, какие когда-либо знала наша планета. Жестокий и безличный, закон кармы действует как всеведущий Бог, отслеживая и оценивая каждый наш шаг. В сочетании с идеями чистоты и бескорыстия (столь же абстрактными) он заложил основу для создания могущественной системы «морали отрешенности»[14].
Проблемы, связанные с отделением общности от разнообразия, возникают в том случае, если общность воспринимается как нечто более ценное и реальное, чем индивидуальная жизнь. Единство и множественность («Одно» и «Много») — две стороны диалектического процесса, которые не могут существовать друг без друга; при этом ни одна из них не обладает приоритетом. Эгоизм и бескорыстие (387:) также неразрывно связаны друг с другом. Мораль, ставящая знак равенства между добродетелью и бескорыстием, может оказывать мощное воздействие на человеческие поступки, но не в состоянии покончить с эгоцентризмом. Он просто находит себе лазейки, находя выражение в формах, считающихся общественно приемлемыми, или проявляет себя неосознанно. Состояние нашего мира есть свидетельство того, что ценности «морали отрешенности» не способны успешно справиться со столь сложной проблемой, как эгоцентризм.
В последнее время возникает все более ясное понимание ограниченности линейного мышления. По законам линейного мышления, следствие напрямую связано со своей причиной, а вывод — с предпосылками и по крайней мере отчасти предопределен ими. Линейное мышление основано на бинарных суждениях типа «или-или». Дуализм — абстракция, лежащая в основе мышления такого рода, — означает раскол космоса, реальности, жизни — как бы мы это ни называли — на две обособленные взаимоисключающие категории. Присущее монотеизму деление на творца и творение — один из примеров абсолютного дуализма. Другими примерами являются дух и материя, реальность и иллюзия, земное и небесное и т.д. Деля реальность на обособленные бинарные категории, дуализм способствует дальнейшему развитию мышления типа или-или. Именно этот тип мышления приводит к противопоставлению таких понятий, как себялюбие и забота, потребность и любовь, а на более абстрактном уровне — эгоизм и альтруизм, постоянство и перемена. Другие примеры классических категорий дуализма — душа и тело, природа и культура, добро и зло, свой и чужой, субъект и объект, высшее и низшее, рассудок к чувство, бескорыстное и своекорыстное, мужское и женское, объективное и субъективное и т.д.
Что же неизбежно следует за созданием таких обособленных категорий? Из врожденной склонности к предпочтению один созданный полюс начинает цениться выше другого. Деление по принципу «или-или» действует в угоду простой морали, в условиях которой добро и зло, бескорыстное и своекорыстное полностью обособлены друг от друга. Это приводит к неизбежному принятию ошибочного следствия: подавляй один полюс противоположности (тот, что (388:) считается плохим, неправильным или менее ценным), можно автоматически укрепить другой. Неизбежное следствие — усилия, направленные на устранение или отрицание приниженной категории.
Может быть, человеческий мозг так устроен, что ему легче мыслить категориями или-или, а может — такая склонность имеет глубокие корни в нашей культуре, или же верно и то и другое. Возможно, развитие дуалистических категорий и мышления типа «или-или» произошло в то время, когда человечество, придя к использованию символов благодаря возникновению письменности и понятия числа, стало осознавать силу абстракции. При манипулировании символами четкое определение категории облегчает обращение с ней. Это особенно справедливо для работы с числами. Числа как будто созданы для мышления типа «или-или»: или у меня три монеты, или не три, а две, пять или ни одной. Здесь нет ни промежуточного, ни двусмысленного состояния. Мы предполагаем также, что культуры, не имеющие письменности, менее склонны к абстракциям, а создаваемые ими категории бывают не столь явно дуалистическими.
Важно понимать, почему четкие деления, жесткие границы и зачастую искусственные противопоставления — результаты двухполюсного, бинарного, мышления — поддерживают и укрепляют авторитаризм. Мышление по принципу «или-или» способствует организации и контролю людей. Авторитарность строится на таких противопоставлениях, как: «делай так, а не иначе», «это — правильно, а то — неправильно» и «я — здесь, а ты, авторитет, — там, наверху». Добро и зло в виде четких, обособленных абстрактных категорий еще больше облегчили контроль над людьми. Бинарная мораль, способствующая глубокому усвоению понятий добра и зла, бескорыстного и своекорыстного, в сочетании с всеведущим Богом или абстрактным принципом (кармой), которые «видят» каждый шаг человека, отдает контроль внутренним механизмам — таким, как страх и вина[15].
Когда одна сторона дуалистической пары ценится больше другой или же рассматривается как «высшая» (что бы это ни значило), это приводит к образованию иерархии ценностей. Дуалистическое мышление склонно к формированию иерархий, ибо противопоставление одного человека другому облегчает задачу разделения их на категории. Иерархии ценностей, основанные на таких категориях, (389:) как чистота (кастовая система) или благородство (монархические системы), оправдывали существование авторитарных иерархий.
От авторитарных иерархий недалеко до эксплуатации одних людей другими. Люди превратились в ресурсы, которые можно использовать, накапливать и воспроизводить. Любой правитель, не вступивший на этот путь, рисковал быть повергнутым более удачливыми соперниками. На Востоке одним из самых могущественных оправданий иерархии стало абстрактное понятие чистоты. Первоначально идея чистоты произошла от ритуалов очищения и омовения, выполнявшихся в качестве подготовки к другим ритуалам. Позже выполнять некоторые ритуалы позволялось только верхам, а еще позже представители верхов объявили себя более чистыми от рождения. Когда чистота превратилась в абстрактное свойство, она стала качеством «приобретаемым», а не только «создаваемым» с помощью конкретных очистительных ритуалов. Сама чистота стала иерархическим понятием в том смысле, что человека считали или более, или менее чистым. Это способствовало укреплению наследственных аристократических линий и классовых границ, что сохраняло четкость, а также «чистоту» уровней власти. Мышление типа «или-или» отлично подходило для этих целей: или ты брахман, или неприкасаемый; или свободный, или раб; или знатный человек, или простолюдин.
Сегодня есть люди, выступающие против дуалистического мышления. Они сознают, что утверждение: «Я такой (высший), а ты сякой (низший), и это различие между нами естественно, а потому разное положение, которое мы занимаем, обоснованно», используется для оправдания чудовищного неравенства. Некоторые экологи справедливо связывают дуализм «культура—природа» с отчуждением цивилизации от природы и её хищнической эксплуатацией.
Исследуя ограниченность как мышления типа или-или, так и лежащих в его основе дуалистических категорий, мы не утверждаем, что с ними нужно или можно покончить. Это было бы таким же дуализмом, только в другом обличий. Попытки покончить с дуализмом, противопоставив его холизму и придав последнему статус высшей категории, создадут лишь очередную пару противоположностей. Дуалистическое мышление может увеличивать понимание, способствовать большей ясности, оно уместно и полезно во многих областях, где оперируют четкими категориями. В качестве примера можно привести вычислительную технику, которая построена на двоичном (390:) коде («да»/»нет» или «включено»/»выключено»). Мышление по принципу «или-или» облегчает абстрагирование. Проблема заключается не в самих дуалистических абстракциях, а в том, где и как их используют. Существуют области, где мышление типа «или-или» работает хорошо, — но есть и такие, где оно приводит к созданию ложных или даже пагубных противоречий.
Применительно к морали именно такой двойственный, или дуалистический, способ мышления искажает восприятие людьми мира и самих себя. Попытки действовать на основе подобного искаженного мировосприятия лежат в основе моральных дилемм, повсеместно угрожающих сегодня социальному строю. Без агрессивности, присущей мышлению типа «или-или», нам удалось бы лучше понять эгоизм как реальное явление и взаимодействовать с ним на более практичной и выгодной основе. Вместо этого мы отрицаем значимость и даже необходимость эгоизма. В нас настолько сильна такая моральная обусловленность, что мы всю жизнь сражаемся с этой частью самих себя (со своей «самостью»), без которой — так нам внушили — лучше будет и нам самим, и миру. С другой стороны, наша мораль упускает из виду положительные и необходимые аспекты эгоцентризма, связанные с творческим началом и самобытностью (в итоге люди переживают внутренний раскол и смятение). Вот почему многие из тех, кто и не думал избавляться от эгоцентризма, тем не менее так и не нашли способа уживаться с ним, не испытывая чувства вины, — это еще одно свидетельство того, насколько глубоко обусловлено наше обычное подсознательное отношение к нему.
Вся ирония в том, что вина и отчаяние — следствия попыток (безнадежных) избавиться от себялюбия — усиливают «погруженность в себя», что не имеет ничего общего с заботой о других и в буквальном смысле слова является проявлением эгоцентризма. Это создает порочный круг замкнутости на самом себе, так как почти любое чувство вины возникает из чувства вины но поводу собственного эгоизма. Мышление типа «или-или» порождает разные виды реакций. Один из примеров — очень заметно проявившаяся в наше время установка «сперва я» (мы называем её синдромом Эйн Ранд[16]), (391:) являющаяся реакцией против пуританского превознесения бескорыстия и утверждающая эгоизм в качестве «истины». Это способ позволить людям безудержно стремиться к цели (самоутверждению), не задумываясь о средствах. Но, являясь реакцией типа «или-или» (как и все «качания маятника»), она тоже делает ошибку, принимая один из аспектов личности за целое. Если бы мы, не впадая в крайности, сумели признать реальность и неизбежность существования в человеческой натуре как эгоцентризма, так и альтруизма, то смогли бы уделить больше внимания необходимости уравновесить эти две реалии, как в своей жизни, так и в наших социальных системах[17].
Восточные духовные направления интуитивно предвидели существенные ограничения линейного мышления в смысле возможностей расширения сознания. При этом большинство из них пришли к выводу, что серьезной помехой для достижения высших уровней сознания является сама мысль. Как это ни печально, непосредственно вытекающее отсюда принижение роли мысли является показательным примером линейного мышления типа «или-или». Ошибка здесь — в предположении, будто линейным мышлением исчерпываются все разновидности мышления. Таким образом, восточная методология отрицает мысль, дабы выйти за её пределы, но не осознает при этом опасности, связанной с подобным «разоружением». Авторитаризм как раз и основан на таком «умственном разоружении», которое укрепляет его способность эмоционально контролировать людей, манипулируя страхами, желаниями, покорностью и т.д. В этом серьезный недостаток восточного мировоззрения.
Поскольку избавиться от мышления невозможно, его обесценивание ведет главным образом к тому, что оно становится бесплодным, некритичным и наивным, а в конечном итоге приводит к более бессознательному состоянию (в противовес более осознанному). Уникальными в своем роде существами — людьми — нас делает способность использовать мысль не только как средство решения проблем, но и как творческое начало, содействующее творческой интеграции нашего опыта самопознания. «Каковы пределы мысли?» — такой вопрос может задать только мыслящее существо. Вполне возможно, что возможности мышления как средства познания вовсе не столь малы, как предполагалось ранее. Мысль о том, что мы как вид (392:) уже исчерпали наши мыслительные ресурсы, сама по себе свидетельствует об узости взглядов и своеобразном высокомерии, особенно если учесть, что умственные способности человека были существенно ограничены авторитарной структурой общества.
Несмотря на то, что значительная часть истории — продукт мышления типа «или-или», люди так и не осознали, что двойная модальность суждения — лишь одна из возможностей, хотя и самая легкодоступная. её преобладание отчасти объясняется дуалистическими системами морали, которые характерны для религий отрешенности. Отрешенность дуалистична по своей природе, поскольку должно быть то, от чего необходимо отрешиться, и нечто, получаемое взамен[18]. Наши иерархические институты еще больше программируют и укрепляют в нас привычку к дуалистическому мышлению, используя его для оправдания своих привилегий. Ведь в основе привилегий всегда лежит принцип «я — такой, а ты — другой».
Власть в обществе напрямую зависит от того, кто создает и контролирует его систему символов. В течение всей истории абстракциями осознанно или неосознанно пользовались те, кто создавал их в собственных интересах для обоснования своих привилегий. Несмотря на то, что власть политических иерархий опирается в основном на насилие и физическое принуждение, их угрозы недостаточно для долгосрочного поддержания подобных обществ. Применение одного лишь страха и наказания ограничивает эффективность и производительность труда, не побуждая людей к добросовестной и творческой активности. К тому же такие системы часто подвержены переворотам. Если реальная награда за труд невелика, то людям остается верить, что их ожидает некое воздаяние в будущем. Отличавшиеся долговечностью авторитарные иерархии создавали системы символов, использовавшие авторитет религии для оправдания существующей власти и для того, чтобы дать людям надежду на посмертные блага. Религии авторитарных систем также служили утешением для правящей верхушки, предпочитающей обычно не замечать, что нижестоящие подвергаются беспощадной эксплуатации. (393:)
Любая мораль отрешенности, превознося духовность, облегчает использование всего мирского (в том числе и самой жизни) и злоупотребление им во имя так называемых высших принципов. Это достигается благодаря созданию, возвышению, прославлению и обожествлению главной абстракции — жертвы. Вначале жертва была конкретной, подразумевавшей материальные объекты: пищу, животных и даже людей. Впоследствии жертва, как и чистота, перешла в разряд абстракций. Из способа умилостивить богов подношениями она превратилась в моральный императив, который свелся к самопожертвованию. Это, в свою очередь, способствовало движению системы морали от подчинения конкретным правилам, например, десяти заповедям, к общему предпочтению отрешенности, что постепенно привело к формированию нового менталитета. Самопожертвование абстрактно, потому что оно подразумевает не какую-то конкретную жертву, а общую линию поведения. Мораль отрешенности отлично подходит для авторитарных социальных иерархий, которые укрепляют власть, жертвуя теми, кто находится на нижних уровнях иерархии. Такую мораль внедряют всюду, где это возможно, заставляя людей добровольно жертвовать собой и насаждая авторитарные добродетели вроде неукоснительного долга, верности и послушания. Эти добродетели тоже превращаются в абстракции, поскольку похвальным считается не какой-то конкретный долг, а долг в целом.
Сегодня наше выживание как вида зависит от того, будем ли мы использовать то, чем владеем (в том числе себя и других), более осознанно и осмотрительно. Характерные для морали отрешенности системы символов, создающие иерархическую расстановку властных структур благодаря превращению «различий» в узаконенное господство и подчинение, уже не способны справляться с миром, находящимся на грани. Принесение многих в жертву немногим — требование, выдвигаемое обществом накопления, — более не продуктивно. Это связано с тем, что иерархическая, требующая жертв авторитарная мораль действует, создавая препятствия разуму, доверию к себе и любви, необходимым для выживания. Впервые в истории высокий уровень развития техники увеличил силу человека до таких пределов, когда экосистемы нашей планеты сами по себе уже не способны устранять вред, наносимый природе человеком.
Если мир устроен так, что людям для благопристойного обращения друг с другом необходима основанная на авторитарных (394:) убеждениях система морали, которая в качестве главного средства воздействия использует страх наказания, то наши шансы на выживание невелики. Если для того, чтобы держать в узде разрушительные аспекты эгоцентризма, человечеству необходимо внушать недоверие к самому себе (свойственное всем авторитарным системам морали), то мы обречены оставаться детьми, не способными сознательно распорядиться силой, которую предоставил нам разум.
Старые системы символов, которые действуют и поныне, были созданы в эпоху, когда человечество только вступало в стадию накопления, а ресурсы представлялись неисчерпаемыми. Тогда казалось, что можно накапливать без конца. Авторитарные иерархии и поддерживавшая их мораль отрешенности были частью старых механизмов управления, которые позволяли строить пирамиды, создавать сложные цивилизации и поддерживать вождей, накопительские амбиции которых были столь велики, что они стремились к мировому господству. Гитлер — всего лишь недавний тому пример[19].
С развитием техники ситуация резко изменилась — оказалось, что ресурсы ограничены, что убийство — пустяковое дело, а система символов, как-то сдерживавшая насилие, внушает все меньше доверия. Этот переход от мира беспредельного изобилия к миру ограничений, к которым относится и ограниченная способность планеты справляться с загрязнением, есть следствие безудержного накопления. Именно этот перелом вызвал необходимость смены парадигмы, подразумевающей и смену системы символов и её связи с властью. Какую бы форму ни приняла новая система, она должна предусматривать переход от накопления к сохранению, от эксплуатации к заботе и от потусторонних надежд к надеждам в этой жизни.
По-видимому, Вселенной присуще нечто, что проявляется через борьбу противоположностей. Вот несколько примеров таких полярных понятий: постоянство и изменчивость, рост и спад, творчество и (395:) разрушение, жизнь и смерть, порядок и хаос, свобода и рок; на физическом уровне — положительные и отрицательные заряды в субатомных частицах; в обществе — конфликт между равенством и различными проявлениями власти; на эволюционном уровне — взаимодействие сотрудничества и соперничества. В такой ситуации легко мыслить дуалистическими категориями, потому что противоположности — самый явный аспект Вселенной, а значит — его легче всего заметить. Ограничения дуалистического мышления связаны с отрицанием других способов построения картины мира. Возможное единство, скрывающееся за кажущимися противоположностями, и диалектические взаимоотношения между двумя полюсами труднее уловить; к тому же они требуют более сложных абстракций и мыслительных процессов, нежели те, на которые способно дуалистическое мышление по принципу «или-или».
К счастью, человеческий разум может оперировать и другими мысленными категориями, позволяющими иметь дело с чрезвычайно важными процессами, не поддающимися линейному осмыслению по принципу или-или. Мышление типа или-или способно справиться только с задачами соответствующего уровня, и попытки использовать его для решения более сложных проблем, не решаемых в рамках дуалистического подхода, всегда приводят к неудаче. То, что исторически получило название «диалектическое мышление», является иным способом работы мысли, позволяющим более адекватно оценить суть взаимоотношений различных процессов.
Если бинарное мышление типа или-или подразумевает статичность и обособленность противопоставляемых категорий, то диалектическое мышление ориентировано на динамические процессы их взаимодействия и выявляет развитие противоположностей, направленное на их объединение. Диалектический подход подчеркивает динамическую связь кажущихся противоположностей и позволяет воспринимать две взаимосвязанные части как единое целое. Каждая из сторон не только абсолютно необходима для существования другой, но и часто содержит в себе аспекты другой противоположности. Жизнь и смерть являются, таким образом, взаимопроникающими, а не взаимоисключающими категориями, так же как контроль и покорность (подчиненность). Подчинив контроль идеологии, можно контролировать собственные эмоции. Подобным же образом действуют привязанность и отчужденность. Привязавшись к одному (396:) человеку или идее, мы отчуждаемся от других, и тем самым выходим из-под их контроля. Даже идеология, пропагандирующая отчужденность, приводит на самом деле к скрытой привязанности к самой идеологии и к эмоциональному контролю, обуславливаемому этим отчуждением. Покорность вызывает появление привязанности к тому, от чего пришлось отказаться в результате «капитуляции», и к сильным чувствам, вызываемым этим действием[20].
Хорошим примером диалектического взгляда на противоположности является диалектическая связь между сотрудничеством и соперничеством. Эмоциональная путаница, с которой для многих связан вопрос соперничества, возникает оттого, что соперничество и сотрудничество принято противопоставлять, а не считать диалектически переплетенными категориями. Простая и утвердившаяся позиция — отдавать моральное предпочтение сотрудничеству, в то же время симпатизируя в душе «победителям». Можно полагать, что соперничество питает эгоцентризм, порождая границы и обособленность. Можно сосредоточиться на агрессивности соперничества: ведь наша победа — поражение другого. И все же очень трудно найти примеры чистого сотрудничества, не «запятнанного» соперничеством. В хороших командах, будь то спорт или бизнес, члены команды действуют сплоченно, чтобы обойти соперников.
Давайте рассмотрим пример деятельности, которая на первый взгляд кажется свободной от соперничества. Группа людей собирается вместе, чтобы помочь соседу построить дом. Нам трудно понять, в чем тут соперничество, поскольку многие действия мы рассматриваем сквозь призму отношения к человеку как доминирующему виду. Ведь во время строительства мы лишаем жилища (а часто и жизни) другие виды обитавших там живых существ. Здесь сотрудничество людей еще больше увеличивает то превосходство, которое мы имели в соперничестве с другими видами.
В последнее время в деловом мире распространилась новая парадигма, согласно которой ценится выигрыш обоих партнеров, а не какой-то одной стороны. Для равных партнеров подобное взаимодействие представляется беспроигрышным. Но до чего же удручающе наивно выглядят имущие, когда чувствуют свою моральную правоту, играя друг с другом в игру без проигрыша и не учитывая влияние своей общей победы на неимущих, находящихся вне игры! (397:)
Возможность играть в беспроигрышные игры — это привилегия. Для того, чтобы войти в такую игру, необходимо сделать какой-то взнос, иначе она не будет беспроигрышной. Мы не собираемся отрицать ценность или перспективность парадигмы беспроигрышных взаимодействий. Просто это еще один пример того, как сотрудничество на одном уровне чаще всего означает соперничество на другом. Тому, кто ставит сотрудничество выше соперничества, очень легко пребывать в неведении относительно этого элемента соперничества.
Соперничество и сотрудничество — два тесно связанных полюса эволюционного развития, которое лежит в основе любых изменений. Соперничество — это эволюционный механизм совершенствования, который расширяет возможности, способствуя развитию мастерства, появлению новизны и красоты. Гармония, связанная с сотрудничеством, очевидна. Однако и во взаимодействии сотрудничества и соперничества тоже есть своя гармония, пусть менее признанная и воспетая. Будучи раз замеченной, она способна открыть более широкую перспективу, которая избавит нас от многих наших неосознанных агрессивных суждений. Если для выживания нам необходимо расширение сознания, а не его ограничение (создаваемое противопоставлением полюсов), то нам следует ясно понимать природу своей склонности к соперничеству, чтобы использовать его там, где оно желательно, и сдерживать там, где разрушительно.
На первый взгляд, соперничество кажется производным от эгоизма, тогда как сотрудничество представляется более бескорыстным. Мы говорим «представляется», потому что, не сули сотрудничество личных выгод, оно встречалось бы куда реже. Сотрудничество может увеличить нашу личную власть, богатство, заслугу и безопасность. Принимая совместное участие в каком-то большем, чем личные нужды деле, человек удовлетворяет свою очень существенную потребность: чувствовать себя элементом социума. К тому же лозунг «Давай, и тебе воздастся сторицей» гораздо более привлекателен, чем лозунг «Давай, и взамен не получишь ничего».
Игнорирование диалектической взаимосвязи между бескорыстным и своекорыстным, между альтруизмом и эгоизмом — причина многих моральных неясностей и дилемм. Оно порождает то, что мы называем духовным парадоксом. Его можно сформулировать следующим образом: именно эгоизм служит препятствием для нашей высокой духовной реализации, лишает нас места в раю или лучшего (398:) последующего воплощения (реинкарнации). Поэтому, стараясь избавиться от эгоизма, мы достигаем своим духовных целей. Парадокс заключается в том, что, сосредотачивая всю свою жизнь на собственном духовном развитии, мы проявляем высшую степень эгоцентризма, только в несколько более скрытом виде. Превознося духовные награды, рели гая изображает их главным образом в виде более возвышенных наслаждений. Однако стремление к наслаждению, каким бы возвышенным оно ни было, есть проявление эгоизма.
Ранние школы буддизма отчасти уловили означенный парадокс, и так называемый «обет бодхисаттвы» стал попыткой разрешить это несоответствие. Бодхисаттвой изначально называли существо, которое считали далеко продвинувшимся на пути к просветлению — состоянию Будды, или нирване. (В наши дни этот термин приобрел более широкий смысл: люди часто принимают обет бодхисаттвы как показатель того, что основное в их жизни — бескорыстное служение другим.) Обет формулируется так: «Я отказываюсь от собственного просветления и буду работать только ради просветления других, пока все живые существа не обретут просветление».
Здесь осуществляется попытка избежать духовного парадокса путем достижения максимальной степени бескорыстия — жертвенного отказа от собственного просветления. Такой обет не только не затрагивает всей сложности и глубины феномена эгоцентризма, но и не решает проблему парадокса. Он предлагает простое, чисто количественное решение — стать еще более бескорыстным. Но это приводит к очередному парадоксу: как можно помочь другим достичь чего бы то ни было (в данном случае просветления), если сам не знаешь, что это такое? Нужно либо иметь представление о том, что означает это пока неизвестное состояние, либо полагаться на слова кого-то, якобы просветленного, о том, какая работа должна быть проведена для достижения этого состояния. В любом случае указать правильный путь может только некий посторонний авторитет (учитель или традиция). Более того, обет бодхисаттвы содержит также скрытый смысл и неявно выраженную цель: если бы человек смог жить в полном соответствии с обетом, он бы достиг просветления, ибо жизнь в согласии с обетом, который заключается в абсолютном бескорыстии, делает его достойным просветления.
Взгляд на категории «бескорыстное» и «эгоистическое» как на взаимосвязанные диалектические противоположности не (399:) устраняет моральных дилемм, но изменяет подход к ним. Усвоение дуалистической морали отрешенности порождает внутренний конфликт между «хорошей» (бескорыстной) и «плохой» (своекорыстной, плотской) частями человека, что создает предпосылки для «недоверия к себе», поскольку человек никогда не сможет стать «абсолютно хорошим»[21].
Предлагаемый здесь диалектический подход — не только интеллектуальный прием. Это способ повысить уровень абстракции и тем самым расширить свой кругозор. Он не отрывает процесс от содержания и тем самым учитывает движение, вместо того чтобы овеществлять абстракцию, превращая её в нечто застывшее и обособленное. Диалектический взгляд на пары противоположностей — обособление и слияние, закрытие и открытие границ, бескорыстное и своекорыстное, множественность и единичность — может привести к глубокому изменению в душе человека, если такая точка зрения действительно лучше отражает то, как устроен мир. Одна из весьма веских причин полагать, что мир устроен именно так, заключается в том, что предложенная версия объясняет, почему никогда не удавались попытки устранить одну из сторон противоположности.
Перечисленные выше (и некоторые другие) пары кажущихся противоположностей, если рассматривать их лишь в рамках системы «или-или», соответствуют Вселенной, в которой каждый полюс борется с противоположным за первенство. Поэтому чем человек бескорыстнее, тем он менее эгоцентричен, и наоборот. На этой основе строились все морали отрешенности. Оба понятия — и «бескорыстное», и «своекорыстное» — являются абстракциями, поскольку каждое из них абстрагирует лишь одну сторону живого, целостного человека. Будучи абстракциями, они имеют смысл только во взаимосвязи друг с другом. Пользуясь метафорой из теории гештальт-восприятия, они друг для друга — как фигура и фон, нуждающиеся друг в друге, чтобы существовать.
Возможно, самой главной противоположностью является противопоставление общности и разнообразия, «Единственного» и «Многого». Анимистическое мировоззрение не обладало абстракциями для их разделения. Политеизм прославлял разнообразие, населяя мир множественными силами. Монотеизм создал жесткий (400:) дуализм между «Единственным» (Бог) и «Многим» (Божие творения). И наконец, идеология Единственности породила понятие общности, абстрагируя его от разнообразия, а затем, объявив эту категорию более реальной, придала ей главенствующее значение. Взгляд на общность и разнообразие как на диалектически взаимосвязанные категории порождает более широкую абстракцию, которая признает за отдельными индивидами такую же значимость, как и за составляемым ими целым. Такой подход может поддерживать как бескорыстное, так и своекорыстное, рассматривая то и другое как взаимозависимые полюса мироздания.
Диалектическое мышление может показаться более сложным. Отчасти это связано с тем, что оно отличается от обычного способа мышления, привычного для нашего разума. Оно также более требовательно к умственным усилиям, необходимым для четкого отслеживания непрерывно меняющейся ситуации. Кажущаяся простота дуалистического подхода — продукт искусственного разделения реальности на две части. Возникающие в связи с ним противоречия суть наследие, с которым нам предстоит разобраться. Дуалистическое мышление упрощает жизнь, поскольку позволяет создавать правила, простые для запоминания и механического применения («это хорошо, а это плохо»). Новое время требует новой морали, способной учитывать взаимодействие обоих аспектов человеческой сущности — альтруистического и эгоистического, не придавая последнему оттенка греховности. Ведь этот оттенок ему придает сама устаревшая мораль, построенная на принципе «или-или».
Необходимым условием настоящих перемен является такой пересмотр ценностей, который не просто привел бы к перетасовке старых форм, а по-новому конструировал бы Слово, используя неавторитарные предпосылки. Ибо понимание наших будущих перспектив можно приобрести лишь путем перестройки системы символов и порождаемых ею ценностей. Старый порядок не уступит контроль над системой символов без боя: ведь для него это означало бы полную утрату собственной власти. Настоящая борьба сегодня, на наш взгляд, происходит в сфере контроля Слова. При этом на карту поставлено не только то, каким будет наше будущее, но и то, будет ли оно у человечества вообще. (401:)
[1] Характерные для религии конфликты между новым и старым показаны в главе «Фундаментализм и потребность в уверенности».
[2] Слово «анимизм» произошло от латинского anima, что значит «дух». (364:)
[3] Мы имеем в виду веру в разнообразных существ, обладающих сверхъестественными силами, — в богов, ангелов, демонов, бесов, духов, святых, бодхисаттв и т.д. (365:)
[4] О связи между поклонением и властью см. главу «Сатанизм и культ запретного». (366:)
[5] Более подробно это изложено в книге «Контроль», в главе, посвященной анимизму. (367:)
[6] См. раздел «Проблема зла» главы «Сатанизм и культ запретного». (377:)
[7] Об отношении религии к социальной иерархии см. также главу «Религии, культы и духовный вакуум». (378:)
[8] В главе «Фундаментализм…» показано, как защита Слова Божьего стала разновидностью «идеологической безответственности», которая больше озабочена сохранением идеологии, чем её последствиями для людей. (381:)
[9] См. главу «Единство, просветление и опыт мистического переживания». (382:)
[10] Об этом и о том, почему пантеизм, отождествляющий Бога и мироздание, не мог быть принят религией отрешённости, говорится в главе «Единство…». (384:)
[11] Природа присущей монотеизму дуалистической морали отрешённости показана в разделе «Добро и зло» главы «Сатанизм и культ запретного».
[12] Некоторые основные элементы кармы подробно описаны в главе «Создаете ли вы свою собственную действительность?». (386:)
[13] Подробно это рассматривается в главе книги «Контроль», посвящённой карме.
[14] Природа и ограниченность религий, построенных на отрешённости, показаны в главе «Религии, культы и духовный вакуум». В главе «Сатанизм…» говорится об отрешенности в рамках монотеизма, а в главе «Единство…» — в восточных системах. (387:)
[15] Более подробно этот процесс рассматривается в разделе главы «Сатанизм и культ запретного», посвященном добру и злу. (389:)
[16] Эйн Ранд (1905-1982) — писательница и философ, род в России, с 1926 г. жила в США. В своих полемических романах («Первоисточник», 1943), отстаивала идеи разумного эгоизма и политического консерватизма, противопоставляя их альтруистическим тенденциям современной государственной благотворительности. (Примеч. ред.) (391:)
[17] В главе «Любовь и контроль» показано, почему признание бескорыстия непременным атрибутом идеальной любви является частью авторитарной системы морали. (392:)
[18] См. раздел «Дуализм и отрешённость» главы «Единство…» и раздел «Добро и зло» главы «Сатанизм и культ запретного». (393:)
[19] В разделе «Отрешённость как накопительство» главы «Единство…» показано, что отрешённость — зеркальное отражение и продукт менталитета накопления. Иначе говоря, отрешённость может осуществляться только благодаря морали, основанной на принципе накопления духовных заслуг и самопожертвовании. (395:)
[20] См. главу «Соблазны капитуляции». (397:)
[21] Движущие силы внутренней борьбы между так называемыми «хорошей» и «плохой» частями нашего «я» показаны в главе «Кто контролирует ситуацию». (400:)